В комментариях к этому тексту всплыла тема великих медицинских книг и вспомнилась такая история. О персонаже ее я уже писал и не раз.
В ту пору Аталиев был доцентом, и, как уже было сказано, звездой. Мы, четверокурсники, только вошедшие в клинику, воодушевленные хирургией, мы все хотели работать под его руководством в СНО. Студенческое научное общество, уже никто ни ничего не помнит, все приходится объяснять. Но ему было с нами скучно, он работал с самоуверенными и кичливыми субординаторами – субчиками. А нас отправлял к какому-то отстойному ассистенту, работать с которым было совсем не нарядно, не празднично, не элегантно.
На лекциях, чувствуя наши к нему чувства, он купался в материале, делая порой лихие отступления от темы.
Читая о перитонитах, он завел речь о медицинских книгах, написанных так талантливо, что они захватывают, как роман. Он назвал «Очерки гнойной хирургии» Войно-Ясенецкого, работавшего здесь, в городской больнице, где мы сейчас находимся. Потом «Этюды желудочной хирургии» Юдина и «Перитониты» Кирилла Симоняна.
– Симонян дружил с выдающимися писателями, – сказал между прочим Аталиев.
В перерыве я улучил минуту, когда он был один, и невинным тоном задал вопрос, давно уже согретый в рукаве:
– Альберт Ервандович, а почему вы не рассказываете, с кем из выдающихся писателей дружил Симонян?
Мне показалось, что Аталиев побледнел.
На дворе стоял 82-й год. Брежнев еще не умер. А за хранение книг симоняновского друга детства могли если не впаять срок, то уж здоровье и карьеру попортить, как нечего делать. Даже за изданный «Совписом» с предисловием Твардовского «Один день Ивана Денисовича».
Короче, Аталиев нас с Геной Нариянцем взял к себе в СНО. И одна из наших статей даже была опубликована в настоящем, «взрослом» сборнике. Тогда это казалось важным.
И не нужно думать, что он испугался, ему просто стало с нами интересно.
В ту пору Аталиев был доцентом, и, как уже было сказано, звездой. Мы, четверокурсники, только вошедшие в клинику, воодушевленные хирургией, мы все хотели работать под его руководством в СНО. Студенческое научное общество, уже никто ни ничего не помнит, все приходится объяснять. Но ему было с нами скучно, он работал с самоуверенными и кичливыми субординаторами – субчиками. А нас отправлял к какому-то отстойному ассистенту, работать с которым было совсем не нарядно, не празднично, не элегантно.
На лекциях, чувствуя наши к нему чувства, он купался в материале, делая порой лихие отступления от темы.
Читая о перитонитах, он завел речь о медицинских книгах, написанных так талантливо, что они захватывают, как роман. Он назвал «Очерки гнойной хирургии» Войно-Ясенецкого, работавшего здесь, в городской больнице, где мы сейчас находимся. Потом «Этюды желудочной хирургии» Юдина и «Перитониты» Кирилла Симоняна.
– Симонян дружил с выдающимися писателями, – сказал между прочим Аталиев.
В перерыве я улучил минуту, когда он был один, и невинным тоном задал вопрос, давно уже согретый в рукаве:
– Альберт Ервандович, а почему вы не рассказываете, с кем из выдающихся писателей дружил Симонян?
Мне показалось, что Аталиев побледнел.
На дворе стоял 82-й год. Брежнев еще не умер. А за хранение книг симоняновского друга детства могли если не впаять срок, то уж здоровье и карьеру попортить, как нечего делать. Даже за изданный «Совписом» с предисловием Твардовского «Один день Ивана Денисовича».
Короче, Аталиев нас с Геной Нариянцем взял к себе в СНО. И одна из наших статей даже была опубликована в настоящем, «взрослом» сборнике. Тогда это казалось важным.
И не нужно думать, что он испугался, ему просто стало с нами интересно.
