Михаил Книжник

В начале мая в Иерусалиме открылась выставка Вениамина Клецеля, она приурочена к 85-летию художника.
Большому, сильному, теплому Клецелю исполнилось 85.
Вене, всеобщему другу, любящему всех и всеми любимому, стукнуло 85.

В зале  на улице Гилель выставлены работы, которые неутомимый  Клецель, написал за последние месяцы. Работает он много, с удовольствием, пробует, меняет, играет с цветом. С интересом вглядывается в себя, поэтому очень часто мужские портреты похожи на него самого.

Почти все фотографии сделаны  Алеком Эпштейном.  Мои - первая и три последних.



( Collapse )

Рассказывают, что композитор, написавший эту песню, был потом долгие годы директором музыкальной школы на Ц-4. Кстати, единственного здания Кашгарки, пережившего землетрясение. И о чем бы он не говорил, где бы ни выступал, какую бы торжественную речь не произносил, разговор непременно сворачивал на "Наманганские яблоки".

Эльмира Уразбаева здесь хорошая очень.


А тут знающие люди подкинули интересные дополнения и уточнения.
Вот любопытный фрагмент:

Буквально за полгода после ухода на научную работу Хабибуллаев совершает переворот в медицинской науке. Он становится инициатором лечения туберкулеза лазером.(...) Те больные, которые в результате лазерного лечения, якобы выздоровели, на самом деле умерли. Но в Правде Востока (Редактор Р.Сафаров) появилось интервью с Хабибуллаевым по поводу лазерного лечения, где он для пущей важности сообщил, что его работами заинтересовалась руководитель ассоциации "Лигсем Корпорейшн" из США Элла Мирра. В то время это производило впечатление. Америка все - таки. Но это была очередная туфта. Элла Мирра ничего в таких делах не понимала по одной причине. Элла Мирра – это псевдоним бывшей певицы узбекской эстрады Эльмиры Уразбаевой (60-ые годы), которая была знаменита тем, что исполняла популярную узбекскую песенку "Наманганские яблочки".
Эмигрировала в США и стала Эллой Миррой. Но Р.Сафаров, который
рекламировал Хабибуллаева, по итогам своих научных достижений (он
защитил диссертацию по истории узбекских типографий) стал … академиком. Заодно дам справку, что никаким пионером в лазерах Хабибуллаев не был. Применение лазеров в медицине началось в бытность Д.Ф. Устинова министром обороны. Занимался этим НИИ военно-промышленного комплекса (ВПК) в Куйбышеве (Самара).

Александр Колмогоров

Александр Колмогоров, которого мне гораздо сподручней называть Сашей – от душевной близости и по многолетней дружбе, актер и поэт. Он родился в Ташкенте, там же окончил филфак и театральную студию, играл в ТЮЗе и в «Ильхоме» у Вайля, там вышли первые его сборники.

Второй десяток лет Саша живет в Москве.


С годами у него все меньше стихов, которые можно эффектно прочитать со сцены и все больше стихов, которые хочется перечитывать в одиночестве, про себя.




***

Ветер осенний с далеких морей
Гнет тополя, точно мачты фрегатов.
Криками чаек и песней пиратов
Бредит листва городских тополей.

Пыль подоконников бредит дождем.
Мутным. Холодным. И не отвертеться,
Если пойму: Краснокожим Вождем
Через заборы, кратчайшим путем
Лезет мне в душу ташкентское детство.

Тащит во двор облетающий наш,
В прежнюю улицу, к прежним ребятам.
В ту, где веселым от горя пиратом
В бричке подкатит к нам дядя Юлдаш.

– Сашка! Неси из колодца воды! –
Крикнет, стуча деревянным протезом.
Слева на кителе вспыхнет надрезом
Орден черешневый Красной Звезды.

Мы на минуту оставим футбол.
Он из кармана достанет конфеты,
Сдунет махорку и выкрикнет: – Го-ол! –
То ли смеясь, то ли плача при этом.

Уголь развез. Его бричка черна.
В черных усах седина серебрится.
Знаем: по улицам с песней носиться
Будет он в бричке своей дотемна.

Где эта улица? Где этот дом?
Срыли. Состав над домами несется.
Светится буковка «М» над колодцем
Синим, от холода мутным огнем.

Бог с ней.
…Но только бы ветер с морей
Гнул тополя, точно мачты фрегатов,
Только бы помнили песню пирата
Город, листва городских тополей.


                
                    ТАШКЕНТ

                                    М. Книжнику

В саду накрыли стол последний раз.
Хозяева куда-то уезжают.
Вино и фрукты. Шашлыки анфас.
И все писать друг другу обещают.

Накрыли. Стол. В который раз. Опять.
Кто следующий? Может, мы? Не знаю.
И душно под сиренью танцевать,
Битлам косноязычно подпевая.

Немое туркестанское кино.
В нем надо обниматься рядом с домом.
В нем не пьянит прощальное вино,
Когда идешь по городу пустому.

По городу, который нас связал
Восточными тугими чапанами,
По городу, который нас спасал,
Когда дрались до крови пацанами.

Он нас мирил с врагами. Ревновал
К отъездам ранним. Истекал арбузом.
С улыбкой наши судьбы рифмовал
С землей Аллаха… Кто кому обузой

Однажды стал? Он нам? Иль мы ему?
Но сколько ни носи под сердцем слово,
Оно не пригодится никому,
Пока сюда не возвратится снова.

Татьяна Коршилова
(1946-1982)
Красавица телеведущая, совсем молодой погибшая в автокатастрофе, писала достойные стихи. Можно предположить, что Ташкент был важным для нее городом по причинам сердечного свойства. Впрочем, как для большинства авторов данной антологии.


Именно деревья, доросшие до верхних этажей хрущевок, превратили Чиланзар из типового спального района в равноправную по душевному наполнению часть города.

                     ***

Телефонных счетов целый ворох,
Позывные звонков в тиши.
Для кого-то Ташкент — просто город,
Для меня — состоянье души.
Расставаний и встреч кинолента,
И, цветы прижимая к щеке,
Принимаюсь бродить по Ташкенту,
Находясь от него вдалеке.
Этот город, и знойный, и пряный,
С каждым часом — всё более мой.
И серебряной пылью фонтанов
Я дышу, как живою водой.
А в одном из дворов Чиланзара
Знаю клён вот такой вышины!
Там, под тихие звуки гитары,
Снятся очень хорошие сны.
Там, в листве бесконечного клёна,
Две синицы живут и звезда.
С ними можно шептаться с балкона,
И о чём-то молчать иногда.
Не боюсь я ни боли, ни смерти,
Только душу тревожит вопрос:
Если клён мой с гитарой — в Ташкенте,
Как уснуть за три тысячи вёрст?

Александр Файнберг рассказывал, как на студии «Таджик-фильм» (ведь была же такая студия) познакомился с человеком, который написал песню
                                      Сигарета, сигарета,
                                      Ты одна не изменяешь.
                                      Я люблю тебя за это.
                                      Да и ты об этом знаешь.
Песню пели во всех ресторанах на просторах нечеловечески огромной страны. А потом заполнялись какие-то бумаги, и согласно этим заполненным бумагам выдавливалась капля – копеечка, эти капли собирались в ручейки, те сливались в широкие бурлящие денежные реки, которые обрушивались на поэта и композитора. Автор «Сигареты», рассказывал Файнберг, от денег не ошалел, поэтом себя не считал, над песней посмеивался.

Владимир Рецептер

Во времена моей юности Рецептер был городским мифом. «Ах, Волик!» - вздыхали дамы.
Рецептер  был особенным. В одиночку играл Гамлета. Его ташкентский Гамлет встал в один ряд с другими датскими принцами, вгрызавшимися в свою эпоху, с московским – Высоцкого и ленинградским – Смоктуновского. Товстоногов увез к себе и нашего Гамлета.
Подборки Рецептера выходили в «Юности», и  это были совсем даже неплохие стихи. Очень петербургские, сдержанные, много про русскую историю.  И редко, очень редко  в них сквозил Ташкент. Как в стихотворении про танцы в ОДО. Тогда исчезала ленинградская прохлада и в силу вступала горячая страстность ташкентских сумерек.

                                         



                           * * *

Ты помнишь джаз послевоенный,
рядящийся, неоткровенный,
полузаконный, привозной,
вчера подслушанный, запретный
и вот - решившийся, конкретный,
дразнящий, дерзкий, заказной?..

Где?! В парке. Как?! На танцплощадке.
Дом офицеров - все в порядке.
Плати трояк и заходи...
Отдавшись неге и кошмару,
мы "разобьем" вот эту пару.
Жара и тайна впереди!..

Как презирают нас синкопы
за неуклюжие притопы,
за напряженность рук и плеч!..
О сладкие прикосновенья,
назло системе обученья,
тогда делившей нас, как меч!..

Ты помнишь темные аллеи,
когда, дрожа, решаясь, злея,
мы шли неведомо куда?
Когда горящие ладони
за бедной радостью в погоне
срывали пуговки стыда?..

Прости-прощай, трофейный скромник,
ночной таинственный приемник;
прости-прощай, зеленый глаз,
зеленый шум, арык журчащий...
Прости-прощай, мой друг пропащий,
и ты, послевоенный джаз...





  
Стихи, прочитанные Анне Андреевне


Когда подробности остынут
и перестанут обжигать,
я нагружу стихам на спины
дорогостоящую кладь;

путем изменчивым и странным,
как бы превозмогая лень,
они верблюжьим караваном
уйдут искать вчерашний день.

И, город глиняный враскачку
пройдя,
узнав азийский лик,
они преодолеют спячку
и губы вытянут в арык;

и колесо начнет вращаться,
из всех жестянок воду лить,
и выйдут старцы, домочадцы,
чтоб, споря, беженцев селить...
                                Ташкент.
                                 1959 — 1961.


Колесо

Большое колесо под шум воды скрипело
и вычерпать арык веселый не могло.
Связав шестерку спиц, его живое тело
по совести впряглось в речное ремесло.
Арычная вода дойдя до переката,
сверкала под уклон и, праздности стыдясь,
сдавалась колесу, которое когда-то,
шесть сотен лет назад, ей предложило связь.
А я был лет шести, в волнах эвакуаций
перенесен судьбой на новые места,
чтобы глядеть, как здесь, в тени густых акаций,
большое колесо вращалось у моста.
Из банок жестяных на желоб деревянный
неслышные струи ныряли не спеша,
и новый путь воды, повышенный и странный,
весь век могла следить забытая душа…
Большое колесо, как колесо природы,
под тяжестью воды плывет передо мной;
речное ремесло сворачивает годы
и дальний мой досуг кропит живой водой.
За этот уголок, что стал моим спасеньем,
за этот долгий взгляд, сверкающий арык,
за весь текучий мир с его коловращеньем,
я рад бы жизнь отдать, хоть к смерти не привык.



                * * *

                                          Алексею Пьянову
Безумная мода, когда ты вернёшь
мой рыжий пиджак и защитные шкары,
и я испытаю знакомый балдёж.
забыв, что и сам я - безумный и старый?..

Тогда гэдээровский лацкан задрав,
я снова значок комсомольский отшпилю,
отринув на вечер мораль и устав,
играя кутилу, ловца, простофилю.

По Карла по Маркса пойду, как блондин,
и с Благовым Славкой и с Лёшкой Пьяновым
В «Узбекские вина» войду в магазин
и выйду оттуда для страсти готовым.

Мы к Наде, и Юне, и Люсе пойдём,
у них без родителей танцы устроим.
Мы станем настаивать все на одном
и наших красавиц, остря, успокоим.

Но если они нам откажут, тогда,
мы к Неле пойдем или Жанне и Юле,
и тех убедим без большого труда,
что нынче на верность лишь им присягнули

Когда же и тут не обломится нам,
мы в сквере втроём посидим на скамейке,
тяжёлые звёзды прольются к цветам,
стихи заструятся в деревьях, как змейки.

Тогда на последние наши гроши
последнюю выпьем бутылку сухого
и станем так счастливы и хороши,
что больше ни слова об этом, ни слова...


           * * *

А эта целовалась лучше всех;
пятнадцать лет и тысяча помех –
французский и рояль, семья, «невремя», -
но между строк ещё сквозила щель,
и языки сливались в вечной теме,
острей, чем стрелы проникая цель.

А грудь её была тверда, смугла;
рука остановиться не могла,
легко скользя по животу, и рёбрам
податливым, и острому бедру...
И нет стыда, и страх в уме недобром,
как будто я любил свою сестру...

И вот она влетает в дом ко мне
и жаждет оказаться в западне,
и маленькою дерзкою рукою
спешит узнать отличия мои,
в ней все — от Евы или от змеи...
О Господи, да что это со мною?..

Прости, но разве скажешь между строк
о чёрной розе между стройных ног,
длиннущих, смуглых, тонких, как жердинки.
душа моя, ты на моей руке, —
куда мне плыть в топлёном молоке...
Ты тоже помнишь эти поединки?

Сойди с ума и здесь остановись,
где эти два ребёнка напряглись
в прекрасной и мучительной истомe…
“Люблю тебя... И всё что хочешь, кроме…”



                        * * *

С давних пор я ташкентский любил “Пахтакор”.
Миша Ан или Стадник с Красницким
мне не думали ставить в укор,
что не рвался в друзья и не делался свитским.

Это были в то время мои земляки,
и меня они издали знали.
Стадионные страсти казались легки,
игровые легко проходили печали.

Но когда самолет в самолет
в небе врезался, дикая фора
нас достала,
и новый, немыслимый счет
обозначил судьбу “Пахтакора”.

Все срослось. И до смерти сродни
стало поле зеленое
залу и сцене.
И судить наши игры выходит —
взгляни! —
неподкупный трагический гений…
                                                     Март 2011